Не один только потусторонний мир Божественной славы нашел себе
Место в древнерусской иконописи.
В ней мы находим живое действенное соприкосновение двух миров, 
двух планов существования.
С одной стороны - потусторонний вечный покой, с другой стороны страждущее, греховное, хаотическое, но стремящееся к успокоению
в Боге существование - мир ищущий, но еще не нашедший Бога.

Мы имеем здесь необычайно многообразную и сложную гамму душевных переживаний,
где солнечная лирика переплетается с мотивом величайшей
в мире скорби - с драмою встречи двух миров.
Эта радость сбывается в зачатии пресвятой Богородицы.
Замечательно, что наше иконописное искусство всегда глубоко символично, когда приходится изображать потустороннее и проникается реализмом в изображении реального мира.
В старинных иконах “Рождества Пресвятой Богородицы” можно видеть, как Иоаким 
и Анна ласкают новорожденного младенца, и белые голуби слетаются смотреть 
на семейную радость.
В некоторых иконах за ними изображается двуспальное ложе, а возвышающийся над ложем храм освящает супружескую радость своим благословением.

Как бы ни было прекрасно и светло это явление земной любви, все-таки
оно не доводит до предельной высоты солнечного откровения.
За подъемом неизбежно следует спуск. 
 Чтобы освободить земной мир от плена и поднять его до неба приходится порвать 
 эту цепь подъемов и спусков. 
От земной любви требуется величайшая из жертв: она должна
сама принести себя в жертву.

Подъем земной любви навстречу запредельному откровению здесь неизбежно готовит трагическое столкновение ее с иной, высшей любовью: ибо эта высшая любовь так же исключительна, как и земная любовь: она тоже хочет владеть человеком
всецело без остатка.
Иконописец усматривает зарождение этой драмы в самом начале Евангельского благовествования, тотчас вслед за появлением первого весеннего луча Благовещения.

Драма происходит в душе Иосифа - мужа Марии.
Эта иконопись, воcпевшая счастье Иоакима и Анны, тонко воспроизвела,
что в душе праведного Иосифа живет все то же человеческое понимание любви и счастья, усугубленное ветхозаветным миропониманием, считавшим бесплодие за бесчестие.
Тайна зарождения “от Духа Свята и Марии Девы” в рамки этого
понимания не умещается, а для ветхозаветного миропонимания - это катастрофа, невообразимый переворот, космический и нравственный в одно и то же время.

Как же вынести простой, бесхитростной человеческой душе Иосифа тяжесть столь безмерного испытания?
В стране, где за бесплодие выгоняют из храма, голос с неба призывает его быть блюстителем девства, обрученной ему Марии.
Русский иконописец, у которого оба эти мотива присутствуют на одной и той же иконе прекрасно передает какая буря чувств человеческих рождается в этом столкновении Нового Завета с Ветхим.
И может быть, самая трогательная, самая привлекательная черта тех иконописных изображений. где выразилось это понимание мира, заключается в любовном, глубоко христианском отношении к тому несчастному, который бессилен подняться
духом над плоскостью здешнего.

На иконах, изображающих рождение Христа, Богоматерь смотрит не на младенца в яслях. Ее взгляд, полный глубокого сострадания, устремлен сверху вниз на Иосифа.
В той жертве, которая требуется от Иосифа, есть предвкушение совершенной жертвы: в ней уже чувствуется зарождающееся в человеке горение ко кресту и пригвождение 
к нему всех своих помыслов.
Иконописец изображает, как выстрадана та радость о спасении, которая совпадает с радостью человека о близости его земного конца.
Он передает ту глубину скорби, которая заставляет принимать этот конец как избавление. Эта скорбь - то самое горение ко кресту, которое зажигает сердца и тем самым готовит 
их к смирению.

Таково откровение двух миров в древнерусской иконописи.
Соприкасаясь с ним, мы испытываем то смешанное чувство, в котором великая радость сочетается с глубокой душевной болью.
Понять, что мы имели в древней иконописи,- значит почувствовать,
что мы в ней утратили.